Неточные совпадения
— Здоровье плохо, Андрей, — сказал он, — одышка одолевает. Ячмени опять пошли, то на том, то на другом глазу, и ноги стали отекать. А иногда заспишься
ночью, вдруг точно ударит кто-нибудь
по голове или
по спине, так что
вскочишь…
Он
вскочил, и между ними начался один из самых бурных разговоров. Долго
ночью слышали люди горячий спор, до крика, почти до визга,
по временам смех, скаканье его, потом поцелуи, гневный крик барыни, веселый ответ его — и потом гробовое молчание, признак совершенной гармонии.
Вообще вся его жизнь представляла собой как бы непрерывное и притом бессвязное сновидение. Даже когда он настоящим манером спал, то видел сны, соответствующие его должности. Либо печку топит, либо за стулом у старого барина во время обеда стоит с тарелкой под мышкой, либо комнату метет.
По временам случалось, что вдруг среди
ночи он
вскочит, схватит спросонок кочергу и начнет в холодной печке мешать.
Всю
ночь поминутно
вскакивает, то окна смотрит, хорошо ли заперты, то двери пробует, в печку заглядывает, да этак в ночь-то раз
по семи.
Сенечка, напротив того, и спал как-то не по-человечески: во-первых, на
ночь умащал свое лицо притираньями; во-вторых, проснувшись, целый час рассматривал, не
вскочило ли где прыщика, потом целый час чистил ногти, потом целый час изучал перед зеркалом различного рода улыбки, причем даже рот как-то на сторону выворачивал, словно выкидывал губами артикул.
Она
вскочила на ноги, бросилась в кухню, накинула на плечи кофту, закутала ребенка в шаль и молча, без криков и жалоб, босая, в одной рубашке и кофте сверх нее, пошла
по улице. Был май,
ночь была свежа, пыль улицы холодно приставала к ногам, набиваясь между пальцами. Ребенок плакал, бился. Она раскрыла грудь, прижала сына к телу и, гонимая страхом, шла
по улице, шла, тихонько баюкая...
Но Аннинька даже в постели долго не могла успокоиться, вздрагивала, металась,
по нескольку раз в течение
ночи вскакивала и разговаривала сама с собой.
Спала она мало, беспокойно,
вскакивая с печи иногда
по нескольку раз в
ночь, валилась на диван ко мне и будила меня.
Как-то февральской вьюжной
ночью, при переезде через реку Вологду, в его сани
вскочил волк (они стаями бегали
по реке и
по окраинам).
Но вдруг я
вскочил в ужасе. Мне отчетливо послышался скрежет машины, частые толчки, как будто на гигантском катке катали белье… Казалось, я должен опять крикнуть что-то Урманову… Поэтому я быстро подбежал к окну и распахнул его…
Ночь была тихая. Все кругом спало в серой тьме, и только
по железной дороге ровно катился поезд, то скрываясь за откосами, то смутно светясь клочками пара. Рокочущий шум то прерывался, то опять усиливался и наконец совершенно стих…
Грибная пора отойти не успела,
Гляди — уж чернехоньки губы у всех,
Набили оскому: черница поспела!
А там и малина, брусника, орех!
Ребяческий крик, повторяемый эхом,
С утра и до
ночи гремит
по лесам.
Испугана пеньем, ауканьем, смехом,
Взлетит ли тетеря, закокав птенцам,
Зайчонок ли
вскочит — содом, суматоха!
Вот старый глухарь с облинялым крылом
В кусту завозился… ну, бедному плохо!
Живого в деревню тащат с торжеством…
Ходил Мухоедов необыкновенно быстро, вечно торопился куда-то, без всякой цели
вскакивал с места и садился, часто задумывался о чем-то и совершенно неожиданно улыбался самой безобидной улыбкой — словом, это был тип старого студента, беззаботного, как птица, вечно веселого, любившего побеседовать «с хорошим человеком», выпить при случае, а потом
по горло закопаться в университетские записки и просиживать за ними
ночи напролет, чтобы с грехом пополам сдать курсовой экзамен; этот тип уже вывелся в русских университетах, уступив место другому, более соответствующему требованиям и условиям нового времени.
А все-таки не забудь я вчера на столе эти бритвы — ничего бы, пожалуй, и не было. Так ли? Так ли? Ведь избегал же он меня прежде, ведь не ходил же ко мне
по две недели; ведь прятался же он от меня, меня жалеючи! Ведь выбрал же вначале Багаутова, а не меня! Ведь
вскочил же
ночью тарелки греть, думая сделать диверсию — от ножа к умилению!.. И себя и меня спасти хотел — гретыми тарелками!..»
Когда я кончил (интермеццо я пропустил: эта штука
по манере принадлежит уже ко второй части; да из «
Ночи на Брокене» я кое-что выкинул)… когда я кончил, когда прозвучало это последнее «Генрих!» — немец с умилением произнес: «Боже! как прекрасно!» Приимков, словно обрадованный (бедняк!),
вскочил, вздохнул и начал благодарить меня за доставленное удовольствие…
Как только Свиньин получил около трех часов
ночи тревожную записку от капитана Миллера, он тотчас же
вскочил с постели, оделся
по форме и, под влиянием страха и гнева, прибыл в караульню Зимнего дворца.
— Так, любезный, не водится… —
вскочил и, заступая дорогу Веденееву, закричал тот. —
По чужим номерам
ночью шляться да платье таскать!.. За это вашего брата
по головке не гладят.
Она выказывала любовь ко всему русскому, даже соблюдала посты, скоро много узнала о стране, научилась говорить по-русски в совершенстве,
вскакивала даже
по ночам, чтобы долбить русские тетрадки.
Всю
ночь бушевала гроза, и всю
ночь Борька не спал, лежа на своей кровати среди крепко спавших товарищей. Болела голова, и ужасно болело в спине,
по позвоночному столбу. Задремлет, — вдруг ухнет гром, он болезненно вздрогнет и очнется. Угрюмый, он вставал, ходил
по залам и коридорам дворца, останавливался у огромных окон. Под голубыми вспышками мелькали мокрые дорожки сада с бегущими
по песку ручьями, на пенистых лужах
вскакивали пузыри, серые кусты, согнувшись под ветром, казались неподвижными.
Хожу до усталости, до полного изнеможения, до того, что ноги немеют и виснут, как чугунные; и сразу засыпаю, а в три часа, точно
по барабану,
вскакиваю испуганный и до пяти или шести сижу на подоконнике, вглядываюсь бессмысленно в такую же бессонную петроградскую
ночь.